Владимир Золотарь: Я — не Моцарт. Я никому не верю

 — Владимир Александрович, прежде чем говорить про Омск, расскажите, что заставило вас покинуть Петербург? Ведь у вас там был свой театр…

 — Театр имени Михаила Чехова был открытой студией, которую вели я и мой сокурсник. Был свой кружок артистов, работавших с нами за копейки в свое свободное время, потому что все были заняты или на съемках, или в других театрах. И чтобы что-то ставить, их надо было постоянно собирать, заряжать идеями. При этом ты один пластаешься, тратишь силы, время и почти не получаешь денег… Вот в таком режиме я сделал три спектакля, потом сказал однокурснику: «Твоя очередь», а он оказался не готов. Тогда я набрал постановок в Барнауле, Томске, Петрозаводске и уехал. После чего директор Алтайского театра драмы им. Шукшина сразу пригласил меня к ним главным режиссером.

— И вы сразу согласились?

 — Нет. Мне показалось, что я тогда еще не был готов взять театр. Плюс у меня планировался большой спектакль в театре имени Ленсовета. Но когда его администрация закормила меня переносами сроков, я все бросил и поехал в Барнаул. И вот там понял, что это именно то, что мне интересно. Да, поставить спектакль — это часть моей профессии. Но долгая история, где спектакль становится не результатом, а только частью пути, интереснее. Мне интереснее мыслить театром как проектом. И все мои переезды, по сути, связаны с попыткой построить свой театр там или здесь.

— Ваши переезды часто сопровождают конфликты с чиновниками, за что СМИ назвали вас «программным бунтарем». Откуда такая карма?

 — (возмущенно) Да никогда я не был никаким бунтарем! Где, в чем? Единственное, что я всегда отстаивал, это то, что не надо считать, что вы все понимаете, а режиссер или худрук дурака валяют. Любая затея, которая делается в театре, делается в согласии с самоцензурой и внутренним чувством ответственности. Мы своими спектаклями хотим поговорить со зрителем, а не просто выпендриться. Но ощущение всегда по уровню комментариев, что мы как раз выпендриваемся.

— Почему?

 — Потому, что оценку спектаклям, тем более чиновничью, часто выносят люди не самые образованные. Именно такие люди обзывали «чернухой» фильм Андрея Звягинцева «Левиафан». Люди, которые не читали источники, которые историю Иова знают приблизительно, и просто не понимают кодов и о чем кино-то. На мой взгляд, антицерковным и антирелигиозным его может назвать только дебил! Вакханалия же вокруг этого фильма напомнила мне мою алтайскую историю, когда министр культуры Алтайского края на вопрос, чем ему не понравился спектакль «Войцек», который потом получил «Золотую маску», ответил: «Понимаете, чернухи и так хватает. Эксперименты вы на малой сцене делайте. А на большой сцене у нас — время просветления». От такого комментария я, конечно, просто офонарел. Так что в этом смысле — да, я бунтарь, потому что никогда не всегда буду соглашаться или мириться с абсолютным абсурдом.

— И это стало причиной вашей ссоры с властями и уходом из Алтайской драмы?

 — Я поссорился тогда с властями и из-за реконструкции, и всего чего, можно было. На тот момент мы все, что могли сделать в обстоятельствах, в которых театр существовал, сделали, и чтобы он дальше развивался, надо было что-то менять в нем. А я понимал, что эта власть, с которой я поссорился, ничего менять не будет и никаких подвижек в плане финансирования театра не предвидится. И вроде бы это был вынужденный уход.
Но когда оглянулся назад, понял, что вынужденного-то? Шесть лет –нормальный срок. Не так уж длинен век одного режиссера в театре. Я еще не видел такого, чтобы творческий лидер 25 лет работал, и после этого у него спектакли производят все такое же впечатление, как и первые. Постепенно все это замыкается и становится консервной банкой. Такова природа театра.

— Значит, в омскомТЮЗе вы надолго?

 — Одна из главных моих задач работы в омском ТЮЗе — сделать его брендом и модным местом. Молодежный театр и должен быть таковым по большому счету. Понимаете, мы живем в эпоху брендов. И зритель ходит в театр вроде «Драмы», потому что это — престижно. Люди готовы за это платить деньги. Поэтому брендированные театры больше привлекают внимание зрителей, спонсоров и властей, чем не брендированные.

— В этом контексте ТЮЗ, конечно, далеко не бренд?

 — Совершенно. Он, как и любой российский ТЮЗ, кроме московского, скорее анти бренд. Как только люди слышат слово «ТЮЗ», сразу реакция: «А, понятно, это театр детского утренника!». И всё. Аналогично и в Омске.
А ТЮЗ — это гораздо шире. Это и молодежный театр, и площадка для дискуссий о жизни, искусстве, и обучающий центр для детей всех возрастов. Поэтому я хочу превратить ТЮЗ в культурный центр и открытое театральное пространство, которое будет модным. Но для этого, прежде всего, нужна реконструкция.
Сейчас же из-за этой ужасной архитектуры здания я все время должен выбирать между тем, сделать мне интересное арт-кафе на месте зрительского буфета или новый спектакль? Потому что денег стоит примерно одинаковых. И учитывая скудность постановочных бюджетов, все время приходится делать выбор в пользу спектакля.

— Сколько нужно времени на преобразование ТЮЗа, согласно вашей концепции?

 — Если без реконструкции, то и считать боюсь. В идеальном варианте — сезона два-три при нормальной активной работе.

— Давайте о последней творческой работе. В вашем «Пире во время чумы» на сцену выходят люди в форме ОМОНа и человек с рупором, похожий на чиновника. Зрителям это напомнило про «Майдан». Как вы сами оцениваете упомянутые события?

 — Я отношусь к ним очень тяжело. Ничего нет хуже войны, и ничего нет хуже и грязнее политики, на мой взгляд. Никакая проституция, наркомания, никакие сексуальные извращения — ничто по грязи с политикой не сравнится! Так что я никому не верю. В украинском конфликте нет стороны, которая говорит правду, и которая врет. Нет стороны, которая права, и которая не права. Все врут. Потому что эти войны сравни тем же самым бандитски-коммерческим разборкам 90-х. Люди делят сферу влияния, вот и все. И правых тут нет, и быть не может. Правы только матери погибших, которые спрашивают «За что?» и «Какого черта?!»

— Владимир Александрович, а за что Сальери убил Моцарта? И на кого из этих двух героев «Маленьких трагедий» больше похожи вы?

 — Сложно сказать. Мне кажется, у Пушкина Моцарт и Сальери — это не два разных человека, как мы привыкли думать, а две части одной творческой личности. Моцарт — это спонтанное озарение. Сальери — это тяжелый, аналитический, унылый, маниакальный, но, главное, каждодневный стоический труд. И Пушкин сталкивает эти две ипостаси в совершенно непримиримом конфликте. Я сам больше ощущаю себя Сальери, потому что для меня театр — это мучительный и стоический труд. Я по-своему завидую режиссерам, которые умеют спонтанно ставить спектакли. У меня иногда так тоже бывает. Но чаще всего, это мучительный поиск какой-то верной интонации, бесконечное изучение текста. Театр — это вообще очень пожирающее тебя дело, это работа, которая не заканчивается репетицией и нахождением в театре. Потому что ты идешь домой, ложишься спать, и тебе снится репетиция. Просыпаешься, а она продолжает сниться.… Это такой труд, где что-то всегда приносится в жертву. Поэтому я, конечно, Сальери.

— При такой катастрофической занятости вы успели оценить Омск как город? Как вам здесь живется?

 — Я тут не то чтобы не живу, я тут работаю. Это мой рабочий кабинет, как и другие города. Да, Омск — хороший город. Когда я впервые приехал сюда 2003-м году на фестиваль, он мне очень понравился в сравнении с Барнаулом. С тех пор он как-то подряхлел, и в этом смысле мне его жалко. Тогда просто производил свежее впечатление, сейчас — нет. Но есть надежда, что Ленина отреставрируют, приведут в порядок центр. А то все слишком обветшало. Это грустно. Если говорить о менталитете, Омск — бодрый, живой город. Меня гораздо больше Нижний Новгород в депрессию вгонял в этом плане. Там же испокон веку купцы и староверы. И это сочетание дает очень тяжелый, неподвижный менталитет.Да, он вроде бы большой, красивый мегаполис, но с дико немегаполисным мышлением. И это производит странное впечатление. В Омске нормальный, сибирский менталитет, довольно легкий и подвижный. Другое дело, что мне вообще становится мучителен наш российский менталитет. Наверное, старею.

— В чем же главная беда российского менталитета?

 — Жизнь, как и театр, это диалог. А мы искусству диалога разучились окончательно. Мы все прибываем в монологе, эгоистичном и агрессивном. Так же и с театром. Ведь, когда делаешь спектакль, прежде всего, пытаешься создать пространство диалога со зрителем. Думаешь о чем-то, чем-то мучаешься, принимаешь решения, чтобы предложить содержательный диалог. А тут приходит зритель — в монологе. Он знает, какой должен быть театр, каков настоящий Пушкин или Шекспир. Он даже не пытается разобраться, о чем ты с ним говоришь, почему такими средствами, такими мизансценами и в таком пространстве. Просто хамит тебе с порога и не пытается вместе с режиссером пройти путь от текста до высказывания. А нормальный зритель это делает. Мы в целом живем так, что у нас подавляющее большинство людей реально ничего не производит, и занимается только одним — все комментирует. Просто страна троллинга. Можно ничего из себя в жизни не представлять, ничего не создать, дерево не посадить, ребенка не вырастить, но зато все прокомментировать: про Украину, про спектакль в ТЮЗе, про реставрацию «Галерки», Любинского, отъезд Паши Акимова и т.д. вывалить кучи дерьма. А так и хочется спросить, вы сами что сделали? Скажите где и что, я приду посмотреть. А хочется любить зрителя. Честно. И я к нему всегда иду с уважением. Поверьте. Верю.

— Каким вы видите будущее российского театра?

 — А это зависит от будущего этой страны, которое мне видится туманным. Мы все в тотальном кризисе, и отнюдь не финансовом. В Новосибирске на днях завели дело на Тимофея Кулябина, главного режиссера театра «Красный факел» за постановку оперы Вагнера «Тангейзер», потому что образ Христа в нем осквернен и задевает чувства православных верующих. Вся эта вакханалия началась с доносов, которые написаны людьми, не видевшими спектакль. Чьи же чувства оскорблены тогда? Я считаю себя православным человеком, я когда-то сам пошел в церковь и совершенно осознанно попросил меня крестить. И теперь это мракобесие оскорбляет мое религиозное чувство. Мне тоже подать в суд? С такой логикой мы скоро будем жить в Ливии или Саудовской Аравии. А я не хочу там жить. Мы, русские, все время пытаемся изобразить из себя что-то близкое к Европе, а на деле окончательно скатываемся в Азию. У нас чудовищно азиатский менталитет, потому что сейчас в России человек — не ценность. И это удел Азии, поскольку там всегда проблема перенаселения, при которой главная ценность — это государство, организующее жизнь миллионов и тысяч людей. И мы живем в этой же философии. У нас людей не считают. У нас человек не стал ценностью. Его что букашку раздавить. На любом этапе, начиная с органов власти и заканчивая автобусной остановкой. Оскорбить человека — это норма жизни, а мы мат в театре запрещаем.Поэтому мое состояние сумрачное от всего, что вокруг творится. Мне больно и грустно.

Беседовала Полина Жорова