Вы смеялись, а я плакал: скандальный «Хоровод» на премьере в Омске раскритиковали священники

После долгих проволочек и спустя три месяца после назначенной даты в Омске всё же состоялась премьера нашумевшего спектакля «Хоровод». Напомним, 8 июля постановку Лицейского театра экстренно сняли из репертуара. По официальной версии — в связи с болезнью актера, по мнению общественности и журналистов — из-за цензуры. Спектакль по классической пьесе начала 20 века Артура Шницлера, которая в Австрии и Германии входит в школьные программы, в нашем городе посчитали слишком революционным. Против премьеры высказывались омские священники и директор департамента культуры Владимир Шалак, пригрозивший вторым «Тангейзером».

Демонстрировать спектакль в День семьи и верности и перед 300-летием Омска (хотя ранее его анонсировал минкульт) лицеисты не решились. Но сдержали обещание и показали «Хоровод» осенью, когда страсти должны были улечься, и на более просторной сцене «Студии» Любови Ермолаевой. Как и предполагалось, «скандальная» слава привлекла в зал новых зрителей, в том числе далёких от театра. Неоднозначный, но все-таки успех.

Напомним здесь сюжет пьесы. «Хоровод» — это череда интрижек и супружеских измен, показанных на срезе автрийского общества того времени. Всего десять новелл, в которых встречаются уличная девка и солдат, солдат и горничная, горничная и барин и так далее, пока круг не замыкается. Все герои по-своему несчастны и ищут утешения «на стороне». Пьеса считалась скандальной в начале 20 века, драматурга Шницлера преследовали и избивали на улице, театры закрывали. Сейчас же это классическое произведение, десятки раз поставленное на сцене и многократно экранизированное.

Нужно отдать должное руководству театра и польскому режиссеру Петру Шальше, которые, несмотря на давление, спасли постановку и вышли к зрителю с важным, по их мнению, посылом. А речь в пьесе и спектакле, как считает худрук Сергей Тимофеев, о человеческой природе, не всегда героической, и обреченности страсти без любви.

— Театр — не театр, если не попадает в болевые точки зрителей, — предупредил Тимофеев.

Но метафоры классика часть зрителей категорически не устроили. Претензии касались сексуальных сцен, которые, впрочем, не демонстрировали на сцене. Вся физиология осталась «за кадром». «Лицейская» постановка по современным меркам вполне безобидная, откровенные сцены были скрыты от зрителя, зал увидел лишь беседы и рефлексию героев.

Тем не менее некоторые зрители остались глубоко оскорблены увиденным. Накал страстей на обсуждении после показа оказался едва не большим, чем в самом спектакле. Высказаться дали всем. Как результат: культурный скандал с разговорами на повышенных тонах, свистом и криками «Позор!». Зал буквально разделился на два лагеря, каждое выступление втречали бурей эмоций, аплодисментами или неодобрительным гулом. Худрук Тимофеев тщетно пытался призвать всех к порядку и цивилизованной дискуссии.

Обсуждение начал друг театра, член общественного совета при министерстве культуры Владимир Копман, попытавшийся разъяснить идею пьесы, героев которой, по его мнению, роднит чувство одиночества.

— Блуд их роднит! — тут же последовала реплика из зала.

Возмущенный зритель отказался представиться, но продолжил разговор в крайне категоричном тоне.

— Весь этот блудняк, который мы только что посмотрели — по-другому не назвать. Это куча навоза, от которой воняет. Я понимаю, что вы здесь все любители театра. Но большинство жителей города на эту мерзость смотреть не придут. Чему этот спектакль будет учить молодежь? Нравственным ценностям? Это пропаганда блуда.

Пьесу Шницлера зритель назвал произведением западной массовой культуры, на возражение, что это классика, ответил: «А по мне, дрянь полнейшая». И добавил, что «русский человек» смотреть такого не станет.

— Здесь нет любви, — не унимался он.

В этот момент произошел практически инсайт.

— Конечно! Никто не спорит! — откликнулся Тимофеев. — Эти люди живут без любви. Только в любви возможна жертвенность, взаимопонимание. Театр говорит о пагубности страстей без любви.

Но оказалось, что зритель в спектакле этого не увидел.

— Здесь нет каких-то детских, пионерских интонаций: не делай вот так-то. Спектакль рассчитан на зрителя, который читает, который может истолковать смыслы. Если хотите, приходите, у нас идет «Аленький цветочек», — сыронизировал Тимофеев.

Далее в защиту спектакля взяла слово психолог и культуролог.

— Разговоры о неприличности спектакля выглядят для меня достаточно наивными. Давайте тогда запретим мифы Древней Греции на том основании, что Кронос съел своих детей, а детей есть нехорошо. Всегда у власти было желание, чтобы искусство диктовало некую нормативность. Но искусство всегда поражает некий конфликт — внутренний или социальный, который в обществе есть. От того, что мы запретим об этом говорить, он никуда не денется.

Следом к микрофону вышел иерей Константин Беспалов, судя по всему, автор того самого письма в театр, после которого разгорелся скандал. Святой отец признался, что происходящее на сцене ввело его в искушение, и прочитал целую проповедь.

— Многие, наверное, задались вопросом: что здесь делает священник? Я тоже задался этим вопросом: что я здесь делаю, когда должен служить всенощную службу. Завтра мне придется отдыхать, я не смогу служить после этой пьесы. Потому что она с первых минут ввела меня в страстные влечения, как священника, борющегося со своими страстями… Я опускал глаза на откровенных сценах. Я выходил, чтобы отдышаться, но остался до конца, чтобы вас предупредить. Эта пьеса для узкого зрителя, но все-таки она такая безнравственная. Это большая бомба для нас с вами.

Иерея прервал выкрик: «Позор!». Но тот продолжил:

— Все рукоплескали, но я не мог принять это как священник. Потому что это все-таки учение, а нельзя обучаться греху со сцены театра. Это наш мир, и от него никуда не деться. Потому нам бы помнить, что если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму. Мы рукоплескали сегодня своей погибели. Мы приблизились к погибели нашего мира… Потому я призвал бы эту пьесу не ставить или ставить в Европе. Призываю к тому, чтобы оградить детей и наш разум.

За священником вышла женщина в платочке, представившаяся заслуженным учителем России. «Вы показываете похоть», — негодовала она, держа в руках заготовленную речь, в которой, в том числе, была статистика количества девстенниц в разные времена. При том, что, по ее словам, пришла в театр она почти случайно.

Удалялась на свое место женщина под неодобрительный свист.

Отметим, самые активные критики, как оказалось, знакомы между собой. Из театра эти несколько человек выходили вместе, что-то обсуждая. Судя по всему, выступления были подготовлены заранее, в пользу чего говорят и заготовки речей, и видеокамеры. Но представляют ли они какую-то общественную организацию, осталось секретом.

Под конец выступил еще один священник, отец Роман, руководитель миссионерского отдела омской епархии. Он попытался говорить не как представитель духовенства, а как муж и отец.

— Мне тяжело было на спектакле не из-за религиозных установок, но я вижу здесь живых людей. И мне было очень тяжело, потому что я не делю жизнь на реальную и игровую. Если бы вы попали в такую ситуацию, вы бы не смеялись. А я плакал. Потому что моя жизнь состоит из горя многих людей. И им не надо вот этих примеров, им нужно ободрение. Я надеюсь, что вы услышите обыкновенную отцовскую боль. И мне, и моим детям таких спектаклей не надо, нам надо положительный пример, а его мало.

— Приглашаю вас на другие спектакли Лицеского театра, где много положительного, где люди умирают, жертвуя собой. К сожалению, вы приходите на эти спектакли, — заметил Тимофеев.

Подытожить дискуссию постарался снова друг театра Копман, заявивший, что театр и церковь — два общественных института, работающих, хоть и разными инструментами, на одну цель: очищение человеческих душ.

Но из зала зрители обоих «лагерей» выходили подавленными и возмущенными, как после сильной эмоциональной встряски. Ни примирения, ни инсайта не произошло. Впрочем, этого никто и не обещал. Шницлер в Омске, как сто лет назад в Австрии, вскрыл клубок непримиримых противоречий. Обсуждать их без эмоций и привязки к происходящему на сцене публика оказалась неготова.