По мнению Достоевского, у русской женщины, было лишь три пути в жизни: сойти с ума, погибнуть или жить, продавая себя. Серафима Вениаминовна, ранетая скудностью ассортимента предлагаемых классиком дорог, получила счастливый билет в иное – ей поручили заорганизовать народные гуляния в честь двухсотлетия великого новорождённого. Далёкой Рождественской ночью Достоевский был отправлен в Сибирь. Ближайшей ночью Серафима Вениаминовна встречала восточный новый год.
- Нет повода ни выпить! Сима достала взятошный пузырь и накидалась в одного. Три пути, завещанные Достоевским, распадались на три призрачных дорожки: в прихожую, в залу, в туалет, где санфаянсовый друг уже привычно готовился звать Ихтиандра. - Что могло бы порадовать Фёдора Михалыча? Сима закурила в форточку. Вдруг блекующий стеклопакет явил скорбный лик писателя. - Да ладно! Серафима Вениаминовна взглянула на сигарету. Может шутки коллеги по политике? Достоевский не исчезал, хоть и пребывал в расфокусе. Что у них общее? Михалыч и Вениаминовна возлежали под одним проклятием, обзываемым «Система образования». Достоевский пал жертвой штампов и ярлыков, понавешенных средней школой. А Сима и была той самой системой, что значило «плоское мышление» и «соответствие стандартам». Из страдающего мужика, вполне себе плотского, не источающего сияние, сделали бездушный символ поклонения печали. - Вы что собрались в Омске праздновать? Когда-то, так же, как ты сейчас, Достоевский приходил в ужас от морозов, но у тебя есть пуховик. Достоевский чистил улицы от снега. Пальцы были отморожены в десять раз сильней, чем у тебя, когда ты несёшь сумку без варежек. Снег, стужа, лопата и кровь из трещин ладони. Вы что, Серафима Вениаминовна, собрались праздновать в том месте, где гиблым летом Достоевский так же, как вы, страдал от невыносимой жары. Но вы можете купить минералку, прыгнуть в фонтан. Ты можешь. Теперь.
Призрачный Достоевский начал по-доброму: - Да ты послушай, Сима, те 4 года считаю я за время, в которое был похоронен живой и закрыт в гробу. Это было страдание невыразимое, Сима, бесконечное, потому что всякий час, всякая минута тяготела как камень у меня на душе. Во все 4 года не было мгновения, в которое бы я не чувствовал, что я в каторге... Это было здесь. Так как ты хочешь это отпраздновать, Сима? Он помолчал, словно раздумывая. - Ты, будет если возможность, вспомни про Алексея Федоровича де Граве. Если б ни он…
То ли метель, то ли дым сигарет с ментолом рисовали узколобой Серафиме Вениаминовне, как Родион Раскольников сидел на бревне, где теперь старая крепость, и глядел на широкую пустынную реку, где теперь плывут теплоходы. С высокого берега открывалась широкая окрестность. Там была свобода и жили другие люди, совсем не похожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его. Раскольников сидел, смотрел неподвижно…
- 10 класс! Сима забычковала сигарету. Прогнала Раскольникова, Достоевского и голодного кота.
Взяла карандаш и под рецептом блинов накатала план мероприятий: - Дети в пилотках и бантиках, с цветами и флажками. Транспаранты «Достоевский наш!» - 5 штук. Хотя, мало. Пусть «Достоевский наш» будет раз 15. Кругом старушки, забавные резиновые топоры. Вечером танцы на том самом месте, где Достоевский прятался от каторжан. Для администрации - фуршет и конкурсы с поиском записок из Мертвого дома. Сима призадумалась… Предчувствуя недоброе, Достоевский лег навзничь против окна с железной решеткой, закинув руки за голову и закрыв глаза. Омская ссылка - страшное время. Оно будет сниться ему всегда, и нет снов мучительнее.
Серафима вершила финал: «Шутки, ребусы, шарады. Ввечеру салют. И надпись на небе «Достоевский в Омске навсегда!» Фёдор Михайлович закрыл лицо руками. Он понял, что эта женщина выбрала первый путь. Народными гуляньями было решено отметить ужас маленького человека. Праздничный салют в самом сердце его печали